«Триптих Жизни»

Саше было 18 лет, когда он попал на фронт. До победы оставалось несколько месяцев. Но никто из вновь прибывших юнцов не знал точных дат, немец тоже не знал. Война продолжалась: по всей строгости устава. Для Саши служба продлилась еще шесть лет во Фюрстенвальде: демобилизовался он только в 51-ом.

Первый бой юноша запомнил отрывочно: звуки выстрелов, рикошетящих от брони, взрыв бомбы где-то справа, ужасную духоту в Т-34, дрожащие руки заряжающего.
Уже вечером, когда все стихло, Саша, лежа на подстиле и больно упираясь затылком в деревяшку, подумал: «Хорошо, что у матери ниток взял. Интересно, заметила или нет?» Улыбнулся. Затем сел и не спеша потянулся к вещмешку в углу. Засунул в него руку и нащупал небольшой сверток. Развернул пожелтевшую тряпицу: в ней лежали мотки ниток — красных, голубых, зеленых и коричневых, большой металлический наперсток и коробок с иголками.
— То что нужно, — подумал Саша, — А на чем работать?
Думать долго не пришлось: парень снял сапог и размотал окровавленную портянку с мозолистой стопы.
— Не рушник. Ее бы постирать, — прикинул Саша, — Но некогда, да и негде.
Юноша огляделся по сторонам, не подглядывает ли кто. Быстро надел сапог обратно на босу ногу, взял сверток и вышел на улицу: в непривычную тишину и свежесть вечера. Направился к дровеннику.

Это место Саша приметил, как прибыл в полк: там тихо, никто вечером мимо не ходит и горит тусклая лампочка. Под ней и устроился. Развернул сверток на досках, сложенных друг на друга, взял моток красных ниток, иголку, надел наперсток и принялся за вышивание.

— Как же там Дуня показывала, — морщился Саша, — Стежок здесь и здесь, вот так. Получается! — Саша вышивал цветок.
Он любил вышивать — это успокаивало. Еще мальчишкой подсматривал за мамой и сестрой, а потом пытался повторить сам. Тайком, чтобы не засмеяли. Особое удовольствие получал, когда вышивал цветы: маки, васильки, лесные розы. Они напоминали ему о поле у дома, усеянном пшеницей. Эту память во время службы Саша носил на себе, а она носила его.
Вот и сейчас, после боя он вышивал: воспоминания дня перекрылись красной нитью. Взрыв снаряда — стежок, подбитый танк Васьки Косицына — стежок, Васька — стежок, убитый немецкий автоматчик — стежок. На окровавленной портянке распустился алый мак: неровный, но узнаваемый. Саша смотрел на него слегка поблескивающими от слез глазами и пытался разгладить теплыми пальцами стянутые края цветка.
— Вот и расцвел, — прошептал юноша.
Этот мак дошел с ним до Германии, за шесть лет службы к нему добавилось еще цветов, но этот всегда был узнаваемый. Мак первого боя, первой крови, первой смерти и символ того, что мы все еще живы.

Гале было 12 лет, когда в хутор пришли немцы. К тому моменту она уже работала в колхозе: как все женщины полола поля сахарной свеклы, таскала мешки с зерном. К ноябрю сбор урожая заканчивался: дети радовались — ходить босиком по полю не нужно до лета.
Но в этом году ощутить сырость и холод промерзшей земли все-таки пришлось. Взвод немцев занял все дома в хуторе, а жители перебрались в землянки. Галина семья тоже, кроме старшей сестры Насти. Ее прятали на сеновале от похотливых взглядов и холодных прикладов автоматов: боялись, что старшую увезут в Германию.
Галя тайком носила ей крынку молока: все, что оставалось на семью от надоя, остальное забирали немцы, яйца и скотина тоже достались им. Мама, отец, Галя, Варя и Борис перебивались хлебом из картофельных очисток. Но иногда папе удавалось достать кое-что вкусное — сладкий горошек.

Сегодня как раз был такой день. На улице только занималась заря и потихоньку рассеивалась влажность утра. Девочка уже успела сбегать на сеновал и теперь сидела у печки, пытаясь отогреть замерзшие пальцы ног. Тут послышались глухие шаги за дверью.
— Батька вернулся, — догадалась Галя.
Дверь тяжело открылась, загребая немного земли, и на пороге появился отец.
— Тебя никто не видел? — осторожно спросил он.
— Нет. Выходил один по нужде, я переждала — не заметил, — ответила Галя, осматривая свой посиневший мизинец.
— Хорошо, — сухо сказал отец. Немного помолчал, затем воскликнул — А что я принес! — что-то похожее на улыбку мелькнуло на сжатых губах.
Услышав это, у девочки возникло странное ощущение в желудке: все внутри сжалось от предвкушения.
— Неужели горошек! — сладко улыбнулась девочка и проглотила подступившую слюну, которая на вкус тоже показалась сладкой. — И где он его достал?
Галя обернулась, озорной огонек сверкнул в глазах.
— Позови Варю и Бориса, нужно поровну поделить, — сказал отец.
Девочка тут же выбежала из землянки. Не прошло и пяти минут, как она снова появилась на пороге, за ней стояли брат и сестра, оба раскрасневшиеся то ли от бега, то ли от счастья.
Все трое радостно вытянули руки в ожидании гостинца. Отец подошел к детям и отсчитал каждому по пять горошин.
— Это тебе, — говорил он, протягивая горсть Гале, — это тебе и тебе!
Счастью не было предела: Галя пыталась совладать с эмоциями, но выходило плохо. В прошлый раз съела всю горсть целиком и потом долго жалела.
— Могла же растянуть и есть по одной. Ничего, вот папа еще раз принесет, так и сделаю, — думала девочка.
Но и в этот раз ничего не вышло. Она снова проглотила все пять штук за раз. Но какой это был раз!
В нем заключилась радость человека, изобилие мира и смысл, что ищут мудрецы. Ликовала не девочка, а сама жизнь и благодарила себя за себя саму же. Мгновение счастья.
Уже после войны Галя много чего пробовала: пирожное Наполеон, трубочку со сгущенкой, даже бельгийский шоколад, но ничего слаще того горошка не было. Тогда в 43-м, с горстью отец протянул Гале знание — «Цени, то что есть, и будь здесь».

Саша отложил вышивку: на днях должны дать интервью для местного музея, хочется закончить еще один рушник к приезду журналистов. Мужчина посидел еще немного и пошел в сени за холодцом через кухню. Галя всё кружит пчелой у печи, переставляя чугунки с молодой картошкой и доставая румяные пирожки с яблоком. Нужно поспеть к приходу гостей, выставить все на стол. Пышный кулич и бордовые яйца уже на месте.
А вот и гости: топот ножек и звонкий смех раздаются на улице. Дочка с внуками пришли.
— Диду, иди встречай! Да скорее садимся, пока не остыло, — переживает Галя.
— Иду, уже иду, — суетится Саша.
Через 10 минут семья в сборе: расцелованные и румяные сидят за столом. Внучки похватали яйца с тарелки и грозятся обыграть деда. Но Саша не спешит: обводит всех взглядом. Наступает тишина. Еще мгновение, и с его губ срываются слова песни. Галя подхватывает. Поют о любви, выборе, вере.
Жизнь продолжается.